220

ОТ ЦАРСТВА К ИМПЕРИИ: РЕФЛЕКСИЯ НАД ЯЗЫКОМ

Н.Н. Запольская

Москва

 1. История литературных языков является комплексной нау-кой, изучающей не только собственно язык, но и рефлексию над языком, поскольку изменения норм и функций литературного языка непосредственно связаны с изменениями лингвистических пред-ставлений носителей языка. Особое напряжение лингвистической рефлексии наблюдается в ключевые исторические периоды, де-мон-стрирующие смену типов культуры. Тип культуры задает тип словесной культуры, т.е. тип императивных текстов (авторитетные тексты // авторские тексты), тип книжно-языковой деятельности (репродуцирование // продуцирование), тип литературного языка (язык с доминирующей функцией // полифункциональный язык), тип освоения литературного языка (мнемонический // операцио-нальный), тип рефлексии над литературным языком (формальный, основанный на представлениях о внутренней организации языка и актуализирующий идею правильности языка, функциональный, основанный на представлениях об употреблении языка и актуали-зирующий идею понятности языка, генетический, основанный на представлениях о происхождении языка).

Христианская культура, как вариант конфессиональной куль-туры, была основана на Библии, т.е. на императивных авторитет-ных текстах, возникших как результат “общения” Бога с людьми, способными свидетельствовать об истинности Слова Бога. Прин-ципиально авторитетный характер императивных текстов опреде-лил принципиальную репродуктивность книжно-языковой деятель-ности, заключавшейся в передаче во времени и пространстве из-начально заданного, неизменного Слова, изреченного Богом и истолкованного избранными людьми. Освоение библейских тек-стов носило мнемонический характер и происходило в процессе литургической практики, позволявшей всем верующим предстоять Слову Бога и стремиться созидать жизнь по Слову Бога. Соответ-ственно, императивными языками христианской культуры являлись языки Библии, доминирующей функцией которых была литургиче-ская функция. Литургический опыт обусловил “христианизацию”1 языка, т.е. наложение на буквальные смыслы смыслов сакраль-ных, что позволяло сополагать изреченное Слово Бога и сочинен-ное слово человека, пытавшегося рассмотреть свою повседневную жизнь в библейском контексте. Преодоление дистанции между из-реченным Словом и сочиненным словом вводило текст в рамки стандартного варианта языка, тогда как сохранение дистанции ме-

221

жду изреченным Словом и сочиненным словом переводило текст в гибридный вариант литературного языка. “Христианизованный” язык становился способом познания и богодухновенной истины, и причинно-следственных отношений тварного мира. Регулятивное положение языка в структуре познания мотивировало рефлексию, актуализировавшую идею правильности “христианизованнного” литературного языка. Рефлексия, направленная на раскрытие, со-хранение и трансляцию сакральных смыслов, проявлялась в книж-ной справе библейских и богослужебных текстов и фиксировалась экзегетическими метатекстами.

Переход от конфессиональной культуры к секулярной обусло-вил смену типа словесной культуры, т.е. переход от статичного императива авторитетных библейских текстов к динамичному им-перативу авторских текстов, от литургически маркированных пра-вильных литературных языков к полифункциональным понятным литературным языкам, освоение которых носит операциональный характер и происходит в процессе формального обучения. Реф-лексия над литературными языками получила систематический характер, поскольку язык, оставаясь способом познания, стал и объектом познания. Изменения в структуре познания привели к тому, что каждый литературный язык, имевший бытие и историю, обретал самоценность, нуждаясь лишь в ее “раскрытии” посредст-вом рефлексии, которая фиксировалась в нормативных метатек-стах и реализовалась в престижных авторских текстах.

 2. В русской истории ключевой эпохой явилась Петровская эпоха, содержанием которой стал переход от конфессиональной культуры к секулярной, осуществившийся в контексте смены госу-дарственной модели: “это был властный и резкий опыт государст-венной секуляризации...”2. Культурно-государственный “преворот” в России заключался в изменении характера отношений между церковной и светской властью: традиционно светская власть была ограничена, поскольку признавала над собой высший закон – хри-стианскую истину, носительницей которой была церковь, в новых условиях хранителем христианской истины стала светская власть, приобретшая абсолютную силу: “государство утверждает себя са-мое, как единственный, безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, всякого законодательства и всякой деятельности или творчества”3, а церковь понимается как эмпирическое государ-ственное учреждение – “ведомство православного исповедания”, “коллегиум правительское под державным монархом есть и от мо-нарха установлено”. Изменение концепции власти и осуществлен-ные в этой связи преобразования сопровождались сменой интер-претационных культурно-государственных парадигм: конфессио-нально маркированная парадигма “Византийская империя –

222

в Петровскую эпоху культурно-государственные изменения полу-чили фиксацию в новом титуле Петра: становясь из “царя и само-держца” “императором и отцом отечества”, Петр усваивал себе наряду с традиционной идеей внешней независимости новую идею внутреннего полноправия: “все должно стать и быть государствен-ным”. “Вбирание всего в себя государственной властью” отрази-лось и на лингвистической идеологии: Петровская эпоха была от-мечена “со-бытием” рефлексии над традиционным церковносла-вянским языком и рефлексии над новым русским литературным языком. . Явленные Константинополь – Константин” сменялась политически маркиро-ванной парадигмой “Римская империя – Рим – Август”4

 3. Церковнославянский язык функционировал в двух вариан-тах – стандартном, задававшем образец правильного книжного языка, и гибридном, упрощенном, допускавшем наряду с книжными элементами некнижные.

Рефлексия над церковнославянским языком, призванная под-держать его правильность, проявилась в библейской справе, осу-ществлявшейся с 1713 г. по 1720 г. справщиками московского Пе-чатного двора Софронием Лихудом, Феофилактом Лопатинским, Федором Поликарповым и Николаем Головиным под верховным наблюдением Стефана Яворского. Указ Петра I от 14 ноября 1712 г., ознаменовавший переход контроля над книжной справой от духовной власти к светской, предписывал книжникам “соглашать и править во главах и стихах и рaчах противу Грaчaския Библии грамма-тичaским чином”5. Петровские справщики, как и их предшественни-ки, понимали правильность текста и языка как передачу греческо-го оригинала, однако они в большей степени выступали за освобо-ждение церковнославянского языка от “странных” и “неприродных” элементов, нарушавших славянскую грамматическую семантику6.

 

Так, например, в ходе синтаксической справы “библиотрудни-ки” отказывались от конструкций с относительными местоимения-ми, согласоваными с определяемым словом в роде, числе и паде-же, что нарушало модель славянского глагольного управления, но принимали в качестве нормы имевшие устойчивую традицию кон-струкции с субстантивированными прилагательными в форме ср. мн., причастные конструкции, конструкции с одинарным отрицани-ем, употребление которых расширилось в результате справы в со-ответствии с греческим источником (кавычный экземпляр – РГАДА, ф. 381, оп.1, № 10):

Результатом грекоориентированной установки в области мор-фологической справы явилось изменение характера реализации грамматической категории числа, представленное ранее лишь в Новом Завете Епифания Славинецкого: в соответствии с грече-ским библейским текстом формы двойственного числа заменялись на формы множественного числа (здесь и далее правка приводит-ся по рукописи ГИМ, Барсов. 8, в которой текст разделен на две колонки староa // прeправлaiiоa):

223

Продолжая традиции книжной справы XVII в., петровские книжники поддерживали и независимую от греческого влияния правильность церковнославянского языка, корректируя употреб-ление стандартных и нестандартных флексий, разрешая тем са-мым формальную избыточность.

Так, в грамматической позиции Р. ед. стандартная флексия -И исправлялась на нестандартную флексию -Е у существительных женского и среднего рода с подвижной словообразовательной ст-руктурой. Равным образом, в грамматической позиции И. мн. стан-дартная флексия -И заменялась на нестандартную флексию -.Е у имен существительных мужского рода для выражения собиратель-ного значения:

224

Разрешая проблему формальной недостаточности церковно-славянского языка, петровские книжники расширили поле снятия омонимии, определенное книжной справой XVII в.: никоновские справщики снимали в Библии 1663 г. омонимию в грамматических позициях Р. ед., И.-В. мн. ж. и В. мн. м. (t’ -! ЃЁ -И), Епифаний Сла-винецкий в Новом Завете устранял омонимию в грамматической позиции Р. мн. м. ( нулевая флексия ЃЁ -.AU / ‘-ЕAU), петровские книжники распространяли на все библейские книги снятие омони-мии в Р. мн. м. и фрагментарно снимали омонимию в грамматиче-ской позиции Т. мн. м. ( -Ы ЃЁ -АМИ)7:

225

Следствием “ученой обработки” церковнославянского языка в процессе книжной справы явилось новое исправленное издание грамматики Мелетия Смотрицкого, подготовленное в 1721 г. одним из участников книжной справы – Федором Поликарповым. Теоре-тические представления Поликарпова о поддержании правильно-сти церковнославянского языка были изложены им в черновом варианте предисловия к грамматике: “...а поiaжa Гa=. посп.шaств.ющ. славaiск.й iашъ д.алaктъ со врaмaiaм пачa e пачa раз-шeряaтся e разчeщаaтся e ужa во сто л.тъ возрастa ii=. въ л.чшaa eзрядство, тог. радe по iастоящaм. врaмaie смотря ко дрaвi.й Грам-матeц. i.кая малая правeла прiложeшася, i.кая жa дрaвiяя ii=. .яшася за ia.потрaблai.a”8.

Сформулированная Поликарповым задача “расчищения” цер-ковнославянского языка реализовалась, например, в дифферен-циации языковых элементов по стилистическому принципу. Так, грамматическая категория числа должна была, по мысли Поликар-пова, получать разную реализацию в нейтральном и высоком сти-ле церковнославянского языка: формы двойственного числа были уместны только как “поэтизмы”, поскольку и в греческом языке они использовались “iаeпачa радe ст.хотворiыя eх м†ры”: “...слав_ia ™кожa во eмaiах сeцa e во гл=†хъ двойствaiiоa eм.тъ чeсло, по вс†мъ тр.aмъ род.мъ, во вс†хъ трaхъ лeц†хъ склаi_aмоa, по дрaвiaм. обычаю . грaк.въ вз_том., обачa ii=† мало .потрaбл_aмо, мiожaствaiiом. чeсл. с._ iаполi_ющ.”9.

Установка Поликарпова на “расширение” языка реализовалась в замене действовавшего в грамматике Мелетия Смотрицкого 1619 г. и в грамматике 1648 г. принципа многоуровневой дифферен-циации синонимических языковых элементов принципом их свобод-ной вариативности: Поликарпов снимал лексические и словообразо-вательные ограничения в употреблении нестандартных флексий, придавая им тем самым статус стандартных форм, восстанавливал нестандартные флексии или вариативность стандартных флексий, периферийно представленную в грамматике 1619 г., и объединял флексии, кодифицированные в грамматиках 1619 г. и 1648 г.

Так, в грамматической позиции Р. мн. нестандартные флексии -.AU /’-YAU потеряли свою словообразовательную мотивацию (прикрепленность к односложным именам), явленную в граммати-

226

ках 1619 г. и 1648 г., и стали стандартными формантами для лю-бого существительного мужского рода наряду со стандартной ну-левой флексией:

В грамматической позиции В. мн. для существительных муж-ского рода с исходом на шипящий и -ц (ю”iоша, о’тaцъ) Поликарпов восстановил вариативность флексий -., -Ы, заданную грамматикой 1619 г., предоставив выбор в снятии омонимии В. мн. м.= // И. ед. м. (ю”iоша), В. мн. м.= //Р. ед. м. (о’тaцъ):

227

В грамматической позиции Р. ед. у имен существительных женского рода с исходом на шипящий (мрaжа) Поликарпов объеди-нил флексии, кодифицированные грамматиками 1619 г. и 1648 г., также предоставив выбор для снятия омонимии Р. ед. ж.=//И. ед. ж:

Действие разных механизмов “порождения” грамматической синонимии Поликарпов продемонстрировал при кодификации фор-мантов существительных мужского рода в грамматической позиции И. мн.: для одних лексических моделей он восстановил вариатив-ность, явленную в грамматике 1619 г., для других – вернул в каче-стве нормативного элемента нестандартную флексию, для третьих – объединил флексии, представленные грамматиками 1619 г. и 1648 г.:

228

Реализация в грамматике 1721 г. идей “расчишения” и “рас-ширения” церковнославянского языка дала возможность книжни-кам осуществлять выбор требуемых формантов для каждого кон-текста и тем самым актуализировать или нейтрализовать пробле-мы грамматической синонимии и омонимии.

Однако грамматический труд Поликарпова остался достояни-ем тех, кто был “учен грамматической хитрости”, поскольку при от-сутствии регулярного школьного “грамматического” обучения, ов-ладение церковнославянским языком “по грамматике” было делом достаточно трудным, на что обращал особое внимание Иван По-сошков: “В книжном художестве тои склонения и падежи речений и сочинения силу разумеет, кто грамматики, и прочих наук доступил, а простцу, или купцу, или какому иному художнику или волочаю, аще по книгам кои и читает, а учения высокаго не коснулся, как ему можно разумети, чего у кого в голове нету”10.

 4. Изменение концепции власти мотивировало сознательную государственную лингвистическую политику, направленную на соз-дание нового литературного языка, призванного обслуживать но-вую культуру. Петр I принимал непосредственное участие в реше-нии лингвистических проблем: доказательством служит реформа алфавита, собственноручная правка “Лексикона вокабулам” и “Ду-ховного регламента”, предписания переводчикам и авторам ориги-нальных сочинений относительно языка их произведений. Соглас-но инструкциям Петра I переводчики и авторы оригинальных сочи-нений, относящихся к неконфессиональной сфере, должны были писать не только на церковнославянском языке, но и на “простом русском языке” или “просторечии”. Так в 1716 г. Пётр I повелел

229230

Гавриилу Бужинскому через Мусина-Пушкина “хорошенько выпра-вить” перевод “Разговоров дружеских Дезидериа Ерасма”, упот-ребляя “речения некоторые” “русского обходительного языка”11. Федору Поликарпову Пётр I поручил перевод с латинского языка “Географии генеральной” Варения, и тот, будучи учёным книжни-ком, перевёл эту книгу в 1716 г. на церковнославянский язык, рас-сматривая церковнославянский как коррелят латыни и объясняя причины такого перевода в предисловии: “Убо и мне (коснувшему-ся превода книги сея) должность надлежала последовати яко сен-су, так и тексту авторову и не общенародным диалектом Россий-ским преводити сея, но хранити по возможности регулы чина грамматическаго, дабы тако изъяснил высоту и красоту слова и слога авторова”12. Однако Пётр I остался недоволен этим перево-дом, подчёркивая, что за “неискусством” переведена “гораздо пло-хо”, и приказал Поликарпову выправить перевод “хорошенько не высокими словами славенскими, но простым русским словом”. Та-кое же распоряжение Петра I в тот же день (2 июля 1717 г.) Мусин-Пушкин передал Феофилакту Лопатинскому по поводу составления Поликарповым лексиконов: “...во всех не извольте высоких слов славенских класть, но паче простым русским языком”. В предисло-вии к печатному изданию “Географии генеральной”, прошедшей правку Софрония Лихуда, Поликарпов уже констатировал, что пе-ревёл книгу “не на самый славенский высокий диалект против ав-торова сочинения, и хранения правил грамматических: но множае гражданскаго посредственнаго употреблях наречия”13.

В 1722 г. была издана “Систима или состояние мухамеданской религии”, сочинённая Дмитрием Кантемиром по латыни и переве-дённая Иваном Ильинским. В предисловии к своему труду Канте-мир специально подчёркивал, что “соизволил его царское величе-ство и мне <...> поручити, дабых о Мухамеданской религии, и о по-литическом Муслиманского народа прав-лении, некое нижним стилем и просторечием издание” (РГАДА, ф. 381, № 1035, л.13). В 1725 г. была напечатана “Библиотека” Аполлодора, переведённая с греческого языка Алексеем Барсовым, с предисловиями перево-дчика и Феофана Прокоповича. В предисловии Барсова было ска-зано, что в декабре 1722 г. Пётр I “сию книгу Еллинским и Латин-ским диалекты изданную вручил Святейшему Правителствующему Синоду, повелевая дабы преведена была на общий Российский язык”, соответственно, и в предисловии Феофана Прокоповича ука-зывалось, что Пётр I эту книгу “велел на руский наш язык пере-весть и напечатать”14.

Установить языковые параметры, в которых воплощалась но-вая лингвистическая идеология, позволяют тексты, содержащие “упрощающую” правку, т.е. правку с церковнославянского языка,

231

стандартного или гибридного, на “простой русский язык” (“Геогра-фия генеральная” в редакции Софрония Лихуда – РГАДА, ф. 381, № 100815; “История императора Петра Великого” Феофана Проко-повича с авторской правкой – РГАДА, ф. 9, № 116; “Библиотека” Аполлодора с правкой Кречетовского и Максимовича – РГАДА, ф. 381, № 1015), и тексты, содержащие “окнижняющую” правку, т.е. правку с гибридного церковнославянского языка на стандартный (“Алкоран о Магомете” с правкой Волкова и Кременецкого – РГАДА, ф. 381, № 103417). Сопоставительный анализ материалов правки позволил заключить, что в области морфологии в состав элементов, релевантных для дихотомии церковнославянского и “простого русского языка”, обязательно входили элементы, зада-вавшие формально-семантическую дистанцию между книжным и некнижным языком (дистанцию на уровне грамматических катего-рий), и факультативно входили элементы, определявшие фор-мальную дистанцию между книжным и некнижным языком (дистан-цию на уровне средств выражения). Дифференциация церковно-славянского и “простого русского языка” в области синтаксиса задавалась формально-семантической трансляцией // элиминаци-ей греческого языка, что проявлялось в восстановлении // устране-нии инфинитивных конструкций с обстоятельственным значением, причастных конструкций, конструкций с одинарным отрицанием.

232

5. Реконструкция лингвистической рефлексии Петровской эпо-хи, содержанием которой был переход от конфессиональной куль-туры к секулярной, осуществленный в контексте смены государст-венной модели, позволила выявить конкуренцию лингвистических установок. Рефлексия над церковнославянским языком, маркером традиционной конфессиональной культуры, носила охранительный характер, актуализировала идею правильности языка, которая реализовалась в трансляции грецизмов, а также в решении неза-висимых от влияния греческого языка проблем грамматической синоними и омонимии. Рефлексия над “простым русским языком”, маркером секулярной культуры, носила созидательный характер, актуализировала идею понятности языка, которая достигалась посредством элиминации грецизмов и снятия формально-семанти-ческой дистанции между книжным и некнижным языком.

¹ Топоров В.Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т.1. Первый век христианства на Руси. М., 1995. С. 429.

² Флоровский Г. Пути русского богословия. Париж. 1983. С. 82.

³ Флоровский Г. Пути ... С. 83.

233234 4 Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Отзвуки концепции “Москва – третий Рим” в идео-логии Петра Первого (К проблеме средневековой традиции в культуре барокко). // Успенский Б.А. Избранные работы. Т. 3. С.124–141. 5 Евсеев И.Е. Очерки по истории славянского перевода Библии. Пг., 1916. С. 8. 6 Бобрик М.А. Книжная справа первой половины XVIII века и проблемы нормализа-ции русского литературного языка. АКД., М., 1988. 7 Запольская Н.Н. Книжная справа в культурно-языковых пространствах Slavia Orthodoxa и Slavia Latina. В печати. 8 Бабаева Е.Э. Федор Поликарпов. Технологіа. Искусство грамматики. Спб., 2000. С. 89. 9 Бабаева Е.Э. Федор Поликарпов... С.105. 10 Посошков И.Т. Зерцало очевидное. Казань. 1895–1905. С.18–19. 11 Живов В.М. Язык и культура в России XVIII в. М., 1996. С. 96. 12 Живов В.М. Язык и культура... С. 91–92. 13 Живов В.М. Язык и культура... С. 92. 14 Живов В.М. Язык и культура... С. 97. 15 Живов В.М. Новые материалы для истории перевода “Географии генеральной” Бернарда Варения. Известия АН СССР. Серия лит-ры и языка. 1986. С. 246–260. 16 Живов В.М. Язык Феофана Прокоповича и роль гибридных вариантов церковно-славянского языка в истории славянских литературных языков. Советское славяно-ведение. 1985. № 3, С.70–85. 17 Запольская Н.Н. Культурно-языковой статус личности и текста в Петровскую эпоху (опыт прогнозирующего анализа). Славянская языковая и этноязыковая системы в контакте с неславянским окружением. М., 2002. С. 422–447.