Сукина Людмила Борисовна

НОУ Институт программных систем-

«Университет города Переславля»

зав. кафедрой Гуманитарных наук

кандидат культурологии

152025, Ярославская обл., г. Переславль-Залесский,

5-ое отделение связи, а/я 62

тел. (08535) 3-92-60

E-mail: lucie@u-pereslavl.botik.ru

 

 

 

Вера в чудо и традиции обыденного благочестия

в русской художественной культуре XVII века

 

          XVII столетие нередко называют переходным временем в истории русской культуры. На пороге петровских преобразований художественная культура балансировала между «духовным» и «мирским», отдавая предпочтение то одному, то другому. В целом, она еще находилась под влиянием и контролем церкви, поэтому вопросы благочестия оставались для нее одними из наиболее актуальных. В то же время, культура должна была отвечать на вызовы новой эпохи перемен и реформ.

          Реформы царя Алексея Михайловича и патриарха Никона в светской и духовной сферах, череда бунтов и войн создавали у людей ощущение неустойчивости жизни, кризисности ситуации. Недаром, на вторую половину XVII столетия падает время самого острого за весь период позднего средневековья ожидания Конца света и Страшного суда (1666 и 1669 гг.). Обрести духовную опору в реальности рядовому человеку было крайне трудно. Выживать и верить многим помогала только надежда на Чудо, явленное свыше.

В чуде, как средстве укрепления благочестия верующих, нуждалась и Русская Православная Церковь, переживавшая период раскола и ожесточенных дискуссий между сторонниками старого и нового обряда. В середине – второй половине XVII в. во многих древних монастырях и религиозных центрах происходят «обретения» мощей местночтимых святых, и местные церковные иерархи добиваются от патриархии их официальной канонизации[1]. В то же время к Житиям уже давно почитаемых русских праведников добавляются сказания об их чудесах, прежних и новых[2]. Строятся храмы или приделы в честь вновь обретенных или уже давно известных местных чудотворцев. В XVII столетии возрастает и количество чудотворных икон, которые в этот период обнаруживаются во многих городских и сельских храмах, в том числе и среди новых образов, написанных после разорения Смутного времени[3].

Но официальная культура XVII в. под влиянием внешних и внутренних политических и экономических причин развивалась по пути рационализации, в том числе и духовной сферы. Даже проявления веры и благочестия все чаще подвергаются рецепции разумом, требуют богословских обоснований и закрепляются в решениях церковных соборов и других официальных документах. Представления о чуде и чудесном постепенно вытесняются в низовой уровень культуры, в так называемую «народную религию» или область обыденной религиозности рядового населения России. Напомним, что сам Христос, согласно Евангелию, предпочитал совершать чудеса среди простых галилеян, чья вера в него была искренней и наивной. Таким образом, в интересующей нас сфере религиозности происходит своеобразный возврат к традициям раннего христианства, к чему стремились и инициировавшие церковные реформы «ревнители древлего благочестия» из окружения царя Алексея Михайловича и патриарха Никона.

Вера в чудо, указывающее пути к спасению, нашла широкое отражение в различных формах посадской, преимущественно провинциальной, художественной культуры XVII века: архитектуре, монументальной живописи, иконописи, текстах рукописных книг и  книжной миниатюре. Эта вера у русского человека того времени была тесно связана как с традициями древнего благочестия, так и со стремлением вписаться в новую, меняющуюся на глазах, культурную действительность.

В XVII столетии с развитием торговли и ростом материального благосостояния городского населения увеличивается число посадских приходских храмов, построенных не по инициативе церкви и государства, а с желанием продемонстрировать личное благочестие населения улиц, слобод или отдельных зажиточных семейств. Большинство их строилось в расчете на чудесную помощь свыше в делах предпринимательства или в драматичных жизненных обстоятельствах. Так, во время эпидемии моровой язвы 1654 г. во многих городах население строило деревянные «обыденные» (то есть возводившиеся за один день) церкви, так как существовало поверье, что такое действие способно остановить распространение болезни. Известно, например, что в Переславле-Залесском таким образом в середине XVII в. было построено около тридцати деревянных церквей[4].

Особую роль в строительстве храмов в XVII столетии играло купечество. Накопление солидных капиталов не гарантировало торговым людям независимости и безопасности. Можно привести множество примеров, когда государство лишало даже самых богатых и знатных из них не только состояния, но и жизни. В таких обстоятельствах надежда на небесное покровительство нередко приобретала первостепенное значение. Среди дошедших до нашего времени «купеческих» храмов своими размерами и великолепием архитектуры и внутренней отделки выделяются московская церковь Троицы в Никитниках и ярославские церкви Николы Надеина и Ильи Пророка.

Роль покровителя торговых людей, а также плавающих и путешествующих принадлежала святому Николаю Чудотворцу. В торговых городах его культ был распространен особенно широко. Например, в Ярославле в XVII веке было построено сразу восемь церквей в честь Николы.[5] В Переславле-Залесском местным купечеством, торговавшим в Москве и имевшем деловые связи со шведской торговой конторой, не только поддерживалась одна из главных и древнейших городских церквей – Николая Чудотворца «у городских ворот», но был заново отстроен в камне и фактически содержался целый Никольский монастырь, основанный еще в середине XIV в. святым Дмитрием Прилуцким.[6] В крупном торговом центре Костромской земли Солигаличе на Наволоке, от пристани которой отправлялись вниз по реке Костроме суда с солью и известью в 1686-1688 гг. была также построена большая Никольская церковь, сыгравшая исключительную роль в становлении и развитии солигаличской строительной школы XVII-XVIII вв.[7]

Представления о чуде, как последней надежде и уповании человека в трудные минуты жизни нашли отражения и во фресковых росписях Поволжья, заказчиками которых также выступало купечество. Стенописи купеческих храмов отличаются большим разнообразием и личностным характером выбора сюжетов по сравнению с одновременными им фресками монастырских и главных городских соборов, содержание и программы которых определялись официальными церковными властями на местах. Рассмотрим это на примерах известных росписей ярославских храмов Николы Надеина и Ильи Пророка.

Стенопись церкви Николы Надеина выполнена в 1640-1641 гг. артелью костромских, московских, нижегородских и ярославских мастеров под руководством костромича Любима Агеева (Иоакима Агеева Елепенкова). Заказчиком росписи, так же как и строителем церкви, был выходец из ярославского посада, купец Надей Светешников. Светешников разбогател благодаря своей энергии и предприимчивости. География его деятельности впечатляет даже и в сегодняшнее время: закупка пушнины на Севере, медные рудники на Каме, солеварни на Волге от Костромы до Самары, лавки в Ярославле. Надей был торговым агентом царя Михаила Федоровича по закупке русских и иноземных товаров для царского домашнего обихода, вел ссудно-кредитные операции с государственной казной. Свое быстрое возвышение Надей Светешников, вероятно, воспринимал отчасти как чудо и пытался оправдаться перед Богом и людьми. Об этом свидетельствует тематика росписей храма, выполненных по его заказу.

Все стены главного храма и частично приделов заняты композициями со сценами жития и чудес Николая Чудотворца – «простолюдина» из Мир Ликийских, ставшего епископом. Еще В.Г.Брюсова подметила, что большинство чудес Николы на фресках Надеинской церкви связано с золотом: «О юноше, нашедшем злато», «О золотом кубке, брошенном в море и обретенном по милости Николы», «Об обнищавшем монастыре, его же обогати златом» и др.[8] В композициях чудес святой Николай часто представлен с мешком золота в руках: он то раздает золото нуждающимся, то поощряет им за добрые дела. В.Г.Брюсова считала, что сюжет «О юноше, нашедшем злато», рассказывающий о судьбе бедного пастуха, у которого монахи отняли найденный клад, а его самого пытались утопить в море, и только вмешательство святого спасло его от неминуемой гибели, иллюстрирует реальные события противостояния верхушки ярославского посада и местных монастырей в борьбе за монастырские слободы[9]. Слободы, принадлежавшие монастырям, не платили государственных налогов, вся тяжесть которых ложилась на посадское населения и создавала препятствия его экономическому развитию. Только принятие Уложения царя Алексея Михайловича в 1649 г. решило этот конфликт в пользу посада. В данном конкретном случае апелляция Надеи Светешникова к чудесам, освященным церковной традицией, не смогла изменить его личную судьбу. Недоброжелатели купца воспользовались тем, что он, в конце концов, не смог вовремя расплатиться с долгами, и Светешников трагически закончил жизнь в пыточном застенке.

Вероятно, «биографический» смысл имеют и чудеса в росписях церкви Ильи Прока, построенной в 1650 г. ярославскими купцами – братьями Вонифатием и Иоанникием Скрипиными. Расписан храм артелью костромского мастера Гурия Никитина с участием ярославских иконописцев по заказу вдовы Вонифатия Иулиты Скрипиной в 1680-1681 гг.

Судьба одного из богатейших родов ярославских купцов сложилась драматично. Несмотря на то, что у родителей храмоздателей Ильинской церкви Иоанна и Феодоры было 6 детей, семья быстро угасла. Бесплодные браки и ранняя смерть наследников привели к тому, что после смерти Иулиты Скрипиной и ее племянника Иллариона с маленьким сыном Иоанном в 1682-1683 гг. их родовое прозвище больше не встречалось в документальных источниках[10].

Трагическое ощущение заката рода и боль последней надежды звучат в композициях чудес пророка Ильи и его ученика Елисея. Среди них предпочтение отдается чудесам исцелений и воскрешений, «божественным даром» которых были наделены оба пророка: «Чудесное воскрешение сына Сарептской вдовы», «Чудесное воскрешение отрока (сына Сонамитянки)», «Исцеление от проказы сирийского военачальника Неемана» и др. Возможно, и посвящение самой церкви было продиктовано этим обстоятельством. Исцелительно-воскресительная тема раскрывается целым рядом сюжетов не только Ильинского, но и Христологического цикла и Деяний апостолов[11].

Наиболее подробно иллюстрирован в стенописи сюжет о чуде Елисея с сыном Сонамитянки. В пяти композициях последовательно рассказывается история о том, как Елисей помогает бесплодной женщине родить ребенка, но вымоленное чадо внезапно заболевает и умирает, тогда, вновь поддавшись на мольбы безутешных родителей, Елисей совершает второе чудо – чудо воскрешения. Мы не знаем, соответствовало ли это библейское предание каким-либо реальным событиям, происходившим в семье Скрипиных, но указанные сцены в росписи Ильинской церкви наделены особой эмоциональностью. Именно к этой части цикла деяний Ильи Пророка и его ученика Елисея относится знаменитое изображение жатвы, которое И.Э.Грабарь назвал «насквозь русским» произведением[12].

Вероятно, какой-то особый смысл заказчики и составители программы росписи храма вложили и в последнюю композицию, завершающую цикл росписей с деяниями Елисея. Это больше нигде не встречающееся в иконографии апокрифическое «Чудо Ильи в Нижнем Новгороде», где Илья спас от смерти некоего купца, и, по замечанию В.Г.Брюсовой, «обращающее библейскую историю к русскому культу»[13].

Чудо, как отражение исторических реалий, нашло свое воплощение и в иконописи XVII века. Икона, в отличие от фрески, представляет собою сакральный объект, предназначенный для моления, и непосредственно участвующий в литургическом богослужении. Поэтому «историческая реальность» изображения чуда на иконе носила более всеобъемлющий характер. Здесь не было места личным переживаниям. Каждое «чудесное» событие, запечатленное на иконе, имело значение для всего региона или даже для истории страны в целом. Эти сюжеты отражают рост «исторического» самосознания населения России в XVII в. после Смутного времени и расширения внешних границ за счет присоединения украинских и сибирских земель.

Одним из распространенных иконографических типов в искусстве XVII в. было изображение Богоматери «с чудесами». Исторические сюжеты нередко присутствовали в иконографии Владимирской, Федоровской, Толгской,  Тихвинской Богоматери.

Богоматерь Владимирская – национальный палладиум Московской Руси была прославлена как покровительница всего русского государства и московской династии. Наиболее значительный период ее почитания падает на время расцвета московского царства, когда икона была перевезена из Владимира в Москву[14]. В XVII столетии, вероятно, в стенах Оружейной палаты была разработана иконография иконы с чудесами в клеймах. Одним из лучших образцов этой иконографии считается «Богоматерь Владимирская с чудесами» рубежа XVII-XVIII вв., приписываемая Кириллу Уланову, из Никольского монастыря в Переславле-Залесском[15]. В клеймах иконы представлен ее длинный исторический путь из Константинополя в Москву и чудеса по защите русского государства от врагов, заканчивая нашествием Тамерлана.

Созданные в 1680-е гг. знаменитым костромским иконописцем Гурием Никитиным образцы иконографического извода «Богоматери Федоровской» с окружающими средник клеймами чудес широко распространились в кругу ярославских и костромских иконников.[16] Наряду с общерусской исторической тематикой, в состав сюжетов был   включен и рассказ о победе с помощью чудотворной иконы Федоровской Богоматери костромского войска над татарами.

Чудеса другой известной иконы «Богоматери Тихвинской» 1680 г. из калужской церкви Смоленской Богоматери связаны с историей Тихвинского монастыря[17]. Среди них помещено и изображение «новейшего чуда», совершенного иконой во время осады Тихвинской обители шведами в 1613 г.

Сюжетами из русской истории в XVII в. дополнялись и традиционные житийные циклы на иконах прославленных русских святых-чудотворцев. Такие дополнения, актуализировавшие славные страницы исторического прошлого, были особенно распространены в иконописи Поволжья.

1680-ми гг. датируется знаменитая ярославская икона «Сергий Радонежский в житии», на нижнем поле которой представлено изображение Куликовской битвы.[18] И.П.Болотцева предполагала, что состав житийных сюжетов был расширен этой исторической сценой в связи с 300-летием сражения войск Дмитрия Донского с ратью хана Мамая.[19] Вместе с тем, икона хорошо вписывается и в контекст складывающейся в это время традиции прославления в иконописи славных побед русского воинства над татарами и другими иноземцами. Кроме уже упоминавшихся нами икон Богоматери, к этой традиции принадлежат и изображение Ледового побоища на Чудском озере на иконе «Александр Невский в житии» из московского Покровского собора[20],   и битва на Туговой горе на иконе ярославских писем «Князья Василий и Константин в житии»[21], датируемые началом и первой половиной XVII века. Следует отметить, что, несмотря на московское местонахождение, икона «Александр Невский», возможно, также происходила из Ярославля. Так, С.И.Масленицын усматривал ее несомненную стилистическую близость с иконой «Князья Василий и Константин», которая имела большое значение для дальнейшего развития ярославской школы иконописи.[22]

Чудо было призвано не только защищать и спасать, но и предупреждать о приближении грозных событий. Так, в иконописи Великого Новгорода с конца XVI  до начала XVIII в. был распространен сюжет «Видение хутынского пономаря Тарасия», на который было написано несколько крупных икон[23]. Сюжет заимствован из «Жития Варлаама Хутынского» и рассказывает о реальных событиях в Новгороде 1506-1508 гг. – моровой язве, наводнении и страшном пожаре. Их предвидение было дано Тарасию по воле восставшего из гроба преподобного Варлаама. Все стихийные бедствия представлены как наказание новгородцам за грехи. Греховность населения города была столь велика, что даже молитва о Новгороде воскресшего ради этого прославленного святого не помогла. Трактовке чуда в этой иконографии придан назидательный оттенок.

Понимание чуда в нравственно-учительном ключе характерно и для лицевой книжности XVII столетия. Большую роль в духовной жизни этого времени играла эсхатология. Наиболее распространенным эсхатологическим сочинением в России XVII в. был Толковый Апокалипсис архиепископа Андрея Кесарийского, известный, в том числе, и в лицевых списках.[24] Основное содержание его миниатюр – рассказ о чудесном видении апостолу Иоанну Богослову грядущих апокалиптических бедствий. В условиях ожидания скорого Конца света события Апокалипсиса воспринимались людьми той эпохи как реалии  ближайшего будущего. Тема Апокалипсиса нашла воплощение не только в миниатюре, но и во фресковых росписях храмов середины – второй половины XVII в.[25] Трагические и ужасные сцены, чудесно явленные Христом Иоанну Богослову, как предупреждение всему человечеству, должны были укреплять благочестие каждого индивида перед лицом грядущих последних времен.

Образцом новой «малой» эсхатологии в лицевой книжности XVII в. стал синодик – книга для записи имен в целях церковного поминания с литературным предисловием, которое состояло из текстов, обосновывающих необходимость спасения души.[26] Самыми распространенными среди десятков составлявших предисловие повестей, притч и литературных фрагментов были рассказы о бедном Лазаре, о печали житейской, суетном богатстве и благодатной милостыне, о преподобном Макарии Египетском, об игуменье Афанасии, о богаче Ионе и т.п. Все они включают в себя изображение чудес и, в первую очередь, чуда воскресения из мертвых для жизни истинной «во Христе» и рядом с Христом. Основной сюжетный принцип толкования чуда в синодиках – душа человека может быть спасена для вечного блаженства, если сам он или его близкие приложат к этому материальные или духовные усилия. Таким образом, с точки зрения составителей и читателей синодиков, свершению даже «великого чуда» можно «помочь», и для этого у человека на земле есть способ – сохранение и приумножение личного благочестия.

Наиболее показателен в этом отношении сюжет – новгородское сказание о посаднике Щиле – один из немногих синодичных рассказов, имеющих русское, а не общеправославное, происхождение. «Повесть о Щиле» привлекала составителей и иллюстраторов лицевых синодиков исторической реальностью персонажа и понятной обычному человеку мотивацией его поступков. Повесть включалась почти во все синодичные предисловия, известны и отдельные ее списки, в том числе и лицевые.[27]

По предположению Н.И.Костомарова, Олоний (Леонтий) Щил или Шил в начале XIV в. был посадником в Новгороде и занимался ростовщичеством. На скопленное состояние под влиянием угрызений совести он решил построить Покровский монастырь. Но новгородский епископ отказался от освящения главного монастырского храма и, согласно легенде, назначил Щилу необычное наказание: отпеть себя заживо во вновь построенной церкви. Во время обряда гроб с телом Щила провалился в преисподнюю и чудесно возвратился оттуда только после сорокоуста в сорока церквях Новгорода и раздачи сыном несчастного ростовщика отцовского наследства в виде милостыни всем нуждающимся. Испытавший муки ада посадник получил отпущение грехов и был погребен по православному обряду. Щилов Покровский мужской монастырь был известен до 1725 г. и находился недалеко от Новгорода в урочище Дубенки (Дубно) на правом берегу реки Волхов.[28]

Щилова легенда близка к некоторым древнерусским житиям XIV-XV вв., в которых будущий святой проходил тот же путь: грех – раскаяние – добровольные муки – чудесное прощение.[29]

Сказание о Щиле иллюстрировалось обильно и подробно: каждый поворот сюжета удостаивался отдельной миниатюры, а то и нескольких. Наиболее сложные сюжетные ходы сопровождались миниатюрой, в которой совмещалось несколько последовательно происходящих эпизодов (например, действия сына Щила, замаливающего отцовские грехи: раздача милостыни нищим и заключенным, строительство церкви, истовая молитва). «Исторический» характер повести позволял ее иллюстраторам вплотную приблизиться к созданию жанра «бытовой картинки», в которую постепенно превращались миниатюры, украшавшую литературную часть синодика. Таким образом, чудо спасения души превращалось в повести о Щиле во вполне реальную историю, имеющую не только глубокий духовный нравственно-учительный смысл, но и житейский оттенок бытового повествования о домашнем благочестии в семье богача.

Примеры отражения представлений о чуде и чудесном в русской художественной культуре XVII в. могут быть продолжены. Но, как нам кажется, и уже упомянутых достаточно, чтобы показать изменения средневекового сознания под влиянием существенных сдвигов, которые произошли в духовной жизни русского человека предпетровского времени. Чудо и чудесное перестало восприниматься исключительно в сакральном трансцендентном ключе, приблизилось к обыденной жизни, стало неотъемлемой частью не столько церкви в качестве высшего духовного института православного общества, сколько приходского и личного благочестия рядового населения России.